Я сочиняла свой Амстердам и даже не подозревала, что всё будет настолько серьёзно. Ведь по сути – это одно из самых постоянных явлений в моей жизни; это как любимый свитер, пропахший французскими духами, ароматами разных мужчин, покрытый шерстью любимой кошки, незаменимая вещь, которая всегда под рукой.
Когда он только родился, это не было утверждением какой-то идеологии, по сути, я игралась с рифмами, с образами, со словами, но он как-то вдруг так прочно вошёл в мою жизнь, что представить себя без него я уже не умею. Да и не хочу, в общем-то.
Раньше мне нравилось думать, что это – город моей любви. Что посвящен он моим немногочисленным мужчинам, что это такой своеобразный взгляд на мою большую лав стори.
Но вот прошло время, и я поняла, что на самом деле Амстердам – совсем не тот, о котором все сразу думают, а что-то вроде моего Альтер-эго. Это, наверное, ненормально, но я не сильно претендую на звание самого адекватного человека.
В нём есть определённая логика: одомашненная девочка стремится к максимальной растабуированности, посему использует откровенные сюжеты, соответствующую лексику и образы. Что-то вроде «ну и что вы теперь на это скажете?».
Меня упрекают в том, что в этом придуманном мире всё призрачно, фальшиво и пусто. Советуют сжечь Амстердам и жить нормальной жизнью.
А я не могу. Потому что эта моя отдушина, часть того идеального мира моего поэтического, если угодно, воображения, в котором всё абсурдно, не так, как должно быть, но уютно.
Ну и плюс… Это очень сильный противовес той части меня, которая склонна к декадансу, унынию и вообще не самым радужным мыслям.
Собственно, если не брать в расчёт то, что меня как таковой очень много (более двадцати вторых имён, псевдонимов), меня две. Первая – унылая, безвольная амёба, которая соглашается со всем, что ей говорят, и, в конце концов, настолько перестающая верить в себя и свои цели, что искренне не хочет более ничего. И дабы не было всё так трагично, существует ещё и вторая – когда-то она умела побеждать, когда-то она и проигрывала, училась преимущественно на своих ошибках, а девизом её было ужасное слово «переживу», которое до сих пор вбивается паролем на сайте всем хорошо известной социальной сети. Она будет жить вопреки, поэтому, когда становится невтерпёж, пишу про него, пишу взахлёб, пишу мощнее, чем про что либо. И если отнять у меня его ТЕПЕРЬ, от меня останется только та самая размазанная по стенке амёба.
Посему…
Этот город сгорит только вместе со мною…

Совместимы ли любовь и творчество?
Последнее время всё чаще задумываюсь над этим вопросом.
Дело даже не в том, что стихи пишутся, как правило, о любви, и уже только потом – обо всём остальном. Просто (удивительно, да?) творчество может присутствовать не только в виде непонятно откуда взявшихся скомканных рифм, оно ведь разлито в жизни – стоит только чуть приподнять голову над землёй и прислушаться, а точнее, принюхаться к аромату вечного и непостижимого.
Как часто встречаем мы Творцов в жизни, даже подумать страшно. Вот, к примеру, есть некий человек. Самый обычный, живущий подобно многим, думающий интеллектом масс. Но, присмотревшись поближе, понимаешь – должно быть именно таким был легендарный Пигмалион, именно так думал и чувствовал. Каждый из нас ищет идеал – у каждого он, несомненно, свой, но суть одна. Один ищет идеального устройства мира, другой – идеального места жизни, третий – идеального спутника… У каждого есть представление о том, каким должен быть этот самый загадочный «икс», есть невесть кем внушённая модель. Но если человек более менее адекватен, рано или поздно он поймёт, что идеала как такового не существует.
Что происходит тогда?
Кто-то (и их большинство) махнёт рукой на обречённые на провал поиски и станет жить-поживать так, как живут другие, дескать «ну живут же как-то и с этим, значит, и я перебьюсь». Те, кто не смог приспособиться к жизни «как у всех», чаще начинают стонать и страдать. Иногда даже не понимая, почему страдают-то. Но они расползаются по миру, как амёбы по стеклянной пробирке в химической лаборатории, пожирают всё на своём пути, попутно ругая то, что за секунду до этого переварили и смачно отрыгнули, и портят окружающим настроение.
Но иногда среди таких ползучих гадов встречаются такие особи, которые вдруг решают по-быстрому эволюционировать.
Труд сделал из обезьяны человека, говорите? Возможно, возможно. В таком случае, творчество делает из амёбы Творца.
Эти самые Пигмалионы берут в руки хрустальные молоточки и начинают откалывать всё лишнее от чего-то не очень похожего на идеал, но чем-то повторяющего его черты. День за днём они выполняют монотонную работу. Преобразовывают квартиру, выстраивают свой карьерный путь, меняют в стране политическую систему…
Но это ничего, даже смену политической системы можно пережить. Сложности начинаются тогда, когда кто-то решает поменять человека.
Я, наверное, буду банальна, если скажу, что отношения, неважно, любовные/дружеские/семейные (нужное подчеркнуть) строятся на том, что один – подчиняется, а другой – творит, создаёт, преобразовывает, воспитывает, меняет, учит и прочее-прочее-прочее. Один – Пигмалион, другой – Галатея. Важно, чтобы Творец и Материал подходили друг другу. К примеру, не смогут же руки, привыкшие к податливому пластилину, нажимом, пусть даже и достаточно мощным, помять гранит.
И вот сейчас я вдруг подумала.
Ведь Пигмалион не влюбился в Галатею, пока он её создавал. Он влюбился уже в конечный продукт своей деятельности, пусть и прекрасный. Почему он в неё влюбился? Самое распространенное объяснение – что статуя была невообразимо красива. Но великий Эйнштейн грозит мне пальцем откуда-то из-за угла и напоминает, что всё относительно.
Подайте мне эту самую Галатею – она мне, быть может, покажется настолько уродливой и некрасивой, что я даже не постесняюсь обернуться и с удивлённым видом спросить:
– И где же эта ваша… Галатея? А, так эта она и есть? Нет, вы серьёзно?! Да нет, вы меня разыгрываете!
А может быть, он в неё влюбился потому, что вложил в неё столько душевных и физических сил, что признать, что дело всей его жизни оказалось не идеальным, – тут неровность, тут шероховатость – означало бы признать СЕБЯ никудышным скульптором.
Но он не любил её пока создавал. Или всё-таки любил?
Наверное, это было бы очень сложно. На самом деле, перенесясь уже в наше время, мне странно думать, что некий молодой человек, отчаявшись найти идеальную девушку (не будем упоминать однополую любовь), начинает работать над тем, что есть – а именно над кем-то, кто отчасти напоминает его идеал, конечно, чем сильнее, тем лучше. И упрёками, намёками, придирками начинает засыпать объект опыта, погружая его в такой омут уныния, недовольства собой, что о взаимной любви уже не может идти и речи – начинаются скандалы, ссоры, убийства и другие неприятности.
С другой стороны, если бы эти двое фактически не встречались, а остановились бы на какой-то промежуточной стадии, когда вроде бы и больше, чем друзья, и спать друг с другом можно периодически, но и не терпится это ужасное слово «пара», наверное, сие было бы возможно. Но только опять же, как в случае с Пигмалионом, любовь возникает в конце, и конечный результат может быть далеко не идеальным на самом деле. Но тщеславие, честолюбие будут твердить: «Да, ты сотворил идеал, ты уподобился богу, это лучшее, что можно было создать».
Хорошо ли это?
Быть подопытным кроликом согласится не каждый(ая), в конце концов, даже если человек изменится под влиянием другого, где гарантия, что он не посмотрит на своего Создателя и презрительно не фыркнет ему в лицо? А потом не развернётся, преображённый, к кому-то другому, кто будет бесконечно рад привалившему невесть откуда счастью.
Но может быть, в этом и кроется секрет счастливого существования, кто знает.