У меня тут немного жизнь украли.
Ну как украли. Сделали то, что два раза не смогла сделать я.
***
Она никуда не денется (с)
***
Иногда мне хочется придушить себя за дар прорицания. Ничего хорошего для меня там всё равно нет. А знать о том, что всё сбылось, тоже не хочется. Поэтому и ЧС, поэтому и бегство никуда.
А люди ничего… Живут.
***
Я бы хотела избавиться от привычки рефлексировать в такие моменты. Сама над собой иронизирую.
***
Молодец я, короче, сегодня.
Хорошо отыграла.
С улыбкой.
Станиславский бы тоже поверил.

Никто вокруг не хотел верить в существование жёлтого неба. Когда однажды ночью Катя долго не могла уснуть, она обратила внимание на то, что вместо привычной черноты над городом повисла какая-то грязно-жёлтая завеса. Жуткая тишина, стоящая в доме, будила страх чего-то неизвестного, что могло бы нарушить привычный ход вещей. Попытка спросить об этом маму не увенчалась успехом, она только лишний раз прочитала мораль о том, что ночью надо спать, а не на небо смотреть. В школе Катю тоже не поняли. Никто больше из друзей девочки не засыпал лицом к окну.

– Катюха, просыпайся, – мамины руки ласково прошлись по жиденьким волосам.
– Дадсичс, – стандартный ответ уютно свернувшегося в огромном одеяле комочка. Одеяло-то, может, и не было огромным, но вот Кэт проигрывала в размерах практически всему, что окружало её. Такие девочки, казалось бы, созданы для того, чтобы носить их на руках, подкидывать вверх и защищать от всего мира.

Именно тогда Катя научилась видеть «одноглазые сны». Если сказать «дадсичс» и закрыть оба глаза, то мама потом будет ругаться, что она заснула. А если оставить открытым один глаз, а другой прикрыть, удерживая в голове мысль «как бы не уснуть», можно продлить сладкое мгновение перехода из сна в реальность, где жёлтый свет лампочек больно бьёт по хрустальным глазам на пол-лица. Привычка спать одним глазом преследовала её лет до шестнадцати и оправилась на свалку, когда из-за неё пришлось пропустить несколько первых уроков.

К тому времени, как Катя заканчивала собираться, папа уже стоял в прихожей. Кате было интересно, где он ночевал, но она понимала, что ей никто не расскажет. Ей было неловко с ним разговаривать, хотя очень хотелось, а он первым делом спрашивал про маму. Всегда. Про маму.

Их маршрут до школы был отработан до мелочей, так уж заведено было у папы. Они останавливались у самого начала импровизированного стадиона, того самого велодрома, где Гоша признался ей в любви, папа закуривал сигарету, а Катя махала маме в окно. Она всегда стеснялась, что папа носит её портфель, непомерно тяжёлый, как, в общем-то, у всех в начальной школе, а сама идёт налегке. Когда они доходили до конца площадки, у большого гаража она снова поворачивалась, снова высчитывала четвертое окно сверху, в которое усиленно вглядывалась и, заметив тёмный силуэт, снова махала. Папа в этот момент бросал окурок. Последним остановочным пунктом был поворот, ведущий на большую уличную дорогу, перед которым тоже надо было остановиться. Катя уже ни черта не видела, отчасти из-за падающего зрения, отчасти из-за окружающей темноты, но она знала, что там, в светящемся жёлтом окне на неё внимательно смотрит пара сонных, любящих глаз.

Папа в этот момент тоже махал вместе с Катей. И мама долго ещё стояла в тюлевых объятиях после того, как мужчина и маленькая девочка скрывались за поворотом.

Накануне дня, когда папа провожал её последний раз, Катя снова не могла уснуть. Небо за окном снова было зловеще жёлтым, как будет позже говорить сама Кэт – в духе Достоевского. Она уже знала, что это никакая не мистика, а просто обычное для города явление, когда свет от натриевых ламп, которые имеют оранжевый оттенок, рассеивается в пыльном или туманном воздухе. Но до самой смерти каждый раз, когда, засыпая, видела желтизну вместо черноты, воспринимала это как плохой знак.